Я устал, словно камень, что, как ни крути,
Столько грустных веков гневным солнцем палим,
Все лежит у обочины, на пути
В город Бога Иерусалим.

Под лежачие камни вода не течет,
Да откуда здесь взяться воде?
Постоит разве рядом халдей-звездочет,
Путь сверяя по светлой звезде.

Да присядет пастух, человек небольшой,
Пусть цикады мгновения ткут.
Молча взглянет на камень и смутится душой:
Там по серым щекам его слезы текут.

То проедет туристский автобус, пыля,
Но не мне из окошка помашет рука...
Я устал. Как вращается туго земля,
Под невидимый взор подставляя бока.

Но, когда небо ночью звездами горит,
Я вдруг смутно припомню свой небесный постой:
Я не жалкий булыжник, но - метеорит,
И был тоже когда-то звездой.

Черный камень, на землю упавший с небес,
От нее уже неотделим,
Я всего лишь одно из усталых чудес
На дороге в Иерусалим.

Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
Пока ветер, рожденный вращеньем галактик, в кустарнике шепчет,
Дребезжит жестяной облетевшей листвой так по-нищенски сиро,
Мою бедную душу срывая с шершавой поверхности мира.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
Пока в мышь не вонзил свои когти прожорливый кречет,
Пока мне только страшно смотреть в эту вечную дикую бездну,
Обними меня крепче, не то я во мраке кромешном исчезну.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
Помолись обо мне Божьей Матери да Иоанну Предтече,
Помолись, чтоб меня тихим словом любви - "Авва, Отче!" -
Удержать в ледяном дуновенье арктической ночи.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
И утихнет Борей, и шепнут непослушные губы :"Мне легче..."
И целую я пальцы руки слабой, маленькой, тленной,
Вновь меня не отдавшей безжалостным духам Вселенной.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче.

Я хочу тебя, раб запятых и точек,
Как часть речи хочет стать частью тела, как
Вдохновенно-слепо хочет войти подстрочник
В лоно слова, в девственность языка.

Эти буквицы суть продолжение пальцев через
Авторучку "Parker". А те - продолженье губ.
Я лишь имя. Подпись. Я - слово. Но разве череп
Защитит от слов, целующихся в мозгу?

Нагота твоя скрыта тончайшим листком почтовым.
Мне не прятать глаз, злые пуговицы теребя.
Ты не спрячешь губ беззащитно-надменным "Что вы?"
Я - за словом слово - исписываю всю тебя.

Дай мне плечи твои, колени, ключицы! Тайну
Переписки этой гарантирует Лилит.
И язык мой (враг мой?), бесплотный и нежный даймон,
То восплачет (Ангел!), то (Дьявол!) во тьме скулит.

И тебя языком слепым и сухим лаская,
Распускаю строчек затейливую тесьму...
И язык мой - нежный! - в себя, как огонь, впуская,
Ты бесстыдно вторишь стонущему письму.

-------------------------------------
Примечание : diamond - отсылка к песне Роджера Уотерса, посвященной Сиду Баррету "Shine on, you crazy diamond".

Приметы времени -
газовые зажигалки, презервативы,
одноразовые шприцы.
Приметы времени -
конвертируемые давалки,
каа-операторы, уличные бойцы.
Примяты временем -
кончик моей либидной песенки
и не(на)видящее выражение глаз.
При этом ври не мне -
норка моей любимой надежно спрячет
весь мой негритянский джаз.

Вот и прошла зима тревоги нашей,
Мы восемь месяцев питались пшённой кашей,
Но скоро перейдем на кресс-салат.
Прозрачные от авитаминоза,
Войдем в лазурь, где звонкая заноза...
Земля, как стрикерша, срывает маскхалат.

Вот и пришла весна болезни лютой...
И мы стареем с каждою минутой.
Чума и пир. Сид Баррет, пой зарю!
СПИД шпарит, но поближе к Первомаю
Мы разменяем сансару на майю,
Я это вам как гуру говорю.

Потом придет и лето нашей скорби,
И солнце будет плавать в мертвой колбе,
А полдень станет плавить и знобить...
Но средь кустов рассветных Иван-чая
Взойдет мачье, головками качая,
Чтобы о скорби временно забыть.

А там придет и осень нашей смерти,
Как лист опавший в авиаконверте.
Леса без птиц да книга без страниц.
Мне наплевать на вопли Аполлона,
Но слышу вдруг :"Иди-ка, братец...В лоно".
И вот иду, уже не зря границ.

------------------------------
Примечание: "Сид Баррет, пой зарю!" - отсылка к названию одного из ранних альбомов Pink Floyd - "Волынщик при вратах зари" ("Piper at the gates jf the dawn")

Некоторые, чтобы не идти на поводу у толпы
И не слыть баранами, идут в козлы.
Добрые люди, по большей части своей, глупы.
Умные люди, как правило, соответственно злы.

И чрезвычайно редко встречается сочетание этих частей,
Но и оно, пожалуй, не предназначено для мира сего.
Добрые и мудрые кончают в застенке или же на кресте,
Что уже зло и глупо. А из ничего не сделаешь ничего.

И только циники протирают свои бриджи и галифе -
В России - на кухнях, во Франции - на террасах кафе,
И с улыбочкой тонкой, как джентельменская месть,
Цедят истины, банальные, как "Азм есмь".

Так что, умненький мой, не надсаживай мозговые свои
Извилинки в поисках истины. Все еще проще, чем апельсин.
Мир недостоин ни ненависти, ни любви.
В худшем случае - омерзения, в лучшем - чуть презрительной жалости.
Остаюсь засим.

Гниения огнем захваченное тело,
Как судно, в трюмах чьих свирепствует пожар.
Да пело ли оно иль только тускло тлело?
Не все ли вам равно, пылающий клошар?

Горите, мон шерри, во славу вечной жизни,
Безвидный свет утроб исследуй, Парацельс!
А после приползут светящиеся слизни,
Слизнув лицо твое, продолжат сей процесс.

О чем нам пела медь? О чем сиял стеклярус?
И что там врал в бреду белковый Оссиан?
Когда сошел с ума придуманный Солярис,
Зацветшие мозги, взбродивший океан:

"Горят, горят, коптя, фонарики сознанья,
Но сколько ни плети вы кружево погонь,
Гниения огни осветят мирозданье,
Переходя затем в агонии огонь..."

----------------------------
Белковый Оссиан - опиум

Дождь стучит по подоконнику,
Плачет дождь, как по покойнику.
Воет волк сторожевой...
Но ведь я еще живой?

Сеет дождь во тьму ворсистую
Чешуею серебристою
В рыбьем свете фонаря
На исходе октября.

Вот и ходим: - кто - под вышками,
Кто - под чеховскими вишнями,
Где, как засланный шпион,
Притаился Скорпион.

Как черны сады осенние...
Без надежды на спасение
Фирс дудит в сыром аду
В водосточную дуду.

И деревья бродят пешие,
Что солдатики воскресшие,
Лезут в окна (наваждение!),
Чтоб поздравить с днем рождения.

Здесь и неба нету истинного,
Здесь и света нету истинного,
Только истинная тьма
Сводит нас с тобой с ума.

Друг мой милый, друг мой искренний,
Мой единственный, таинственный,
Коротай со мной века
За игрою в дурака.

Дураки - родные фетиши...
Может быть, хоть ты ответишь мне,
(Жилка бьется у виска)
Жив ли я еще пока?

Друг мой милый, друг мой ласковый,
Знай, туза червей вытаскивай...
Свечи жжем да утра ждем,
Зарешечены дождем.

Ты пахнешь, как сад под ночным дождем,
За пазухой спрятавший птичий свист...
А мы все брели за слепым вождем
Умирать под знаменами "Джудас Прист".

Вождь плутал в огородах и матом крыл,
Ни земли, ни неба - кумач да медь.
Лишь дыханье твое, словно шелест крыл,
Тех легчайших крыл, приносящих смерть.

Только губы твои - сладчайший яд,
За глотком глоток до святых границ.
Я, случайный путник, вошел в твой взгляд.
Здравствуйте, Джуди-Дождь, Продавщица Птиц.

Твоя кожа отсвет бросает в ночь.
Тайну глаз не раскроет премудрость книг.
Это взгляд всегда-уходящих-прочь.
Здравствуй, Джуди-Свет, Зазеркальный Блик.

И забыло время, где ты, где я,
Но пространство запомнило форму тел.
И Незримый над нами всю ночь стоял,
И Неслышный всю ночь в изголовье пел.

А к рассвету был арестован вождь,
Был подавлен бунт, каждый стал святым...
Остальное смыл бесконечный дождь,
Остальное унес папиросный дым.

И так уже плохо. Стал бедным подобьем притона
Мой дом из бетона. И грех за грехом монотонно
Считает моргающий глаз - циферблат электронный,
Где три единицы сияют зеленой короной.
А трубы не греют, и плачет всю ночь батарея,
И гипсовым брюшком смеется мне будда Майтрейя.
Лишь пеплом табачных скорбей ночи посеребрены.
Фарфорова попа всплывающей рядом сирены
на узкой постели моей, очень узкой постели моей
В бетонном дому на проклятой Горе Соколиной,
Где плюш подлокотника кресла так страшно распорот.
Чего же еще? Чтобы немцы вошли в этот город
Под сиплые высвисты редкой ноябрьской метели,
Чтоб двери ломали, галдели, срывали с постели,
Вели неодетым сквозь крошево битого снега
И били в глаза, пресекая возможность побега,
А в пытошной яме, в цементном последнем подвале,
Каленым железом мне б впалую грудь врачевали,
Чтоб вырвали ногти, и пальцы ослепли от боли,
От несправедливой, но непререкаемой воли
(Она Божий мир мне на горле удавкою стянет),
А утром, разящим и долгим, когда уже станет
Так больно и холодно, что только солнце и видно,
На площади скудной шептать псалмопевца Давида,
И в тесной петле, от свободы предательской крякнув,
Увидеть тебя, пустотою мгновенной набрякнув,
Средь черного люда, сквозь ужас отсутствия вдоха?...
И так уже плохо, не надо. И так уже плохо.

Путь заблудшей Божией коровки -
По цветной стезе татуировки,
Мимо локтя, жилистым предплечьем,
Заповедным телом человечьим,
Через всю долину смуглой кожи...
Мы с тобой, сестрица, так похожи.
Я живой - пока. Один из многих
Земноводных и членистоногих.
Дышащее братство. Биомасса.
Все бредем, не зная дня и часа,
Сколько б смерть свою не торопили -
Поперек вселенской энтропии.
Мы с тобой, сестрица, плоть от плоти.
Наш ковчежец - на авиапилоте.
Рассуждаю о свободной воле,
Словно мышь-полевка в сжатом поле.
Над которым бог - голодный сокол.
Я тебя травинкою потрогал.
Что ж, сестрица-лаковая-спинка,
Я ведь тоже вышел из суглинка,
Я ведь тоже только полукровка.
Улетай же, Божия коровка!
Мы живем (одна земля под нами),
Различаясь только именами.
Имя существительное - мнимость.
Имя прилагательное - милость.
В хляби мирового бездорожья
Я - разумный (sapiens). Ты - Божья.
Но и мне, невольнику идеи,
Так хотелось зваться Homo Dei.
Мы б тогда, забыв о бренном теле,
В голубое небо улетели.
Полетели бы на небо,
Принесли бы деткам хлеба,
Черного и белого,
Только не горелого.