Все наши вечно пьяные учителя - Орфей со своими вакханками, Сократ с фалерном и цикутой, Рембо с теорией ясновидения, в компании с козлоногим сатиром Верленом, и ты, бедный Джим Моррисон со своим коктейлем из ЛСД, виски, героина и марихуаны - все они сейчас находятся в одном месте, на борту Пьяного Корабля.
Пьяный Корабль курсирует по Лете, не получая разрешения пристать ни к одному из ее берегов. Вот там-то, в кают-компании этого Летучего Голландца мы и встретимся когда-нибудь все вместе.
"Элизиум" - вот имя этой дрянной посудины. Споры и пьяные драки не прекращаются здесь никогда, поэты драчливы, разве что Пушкин с Достоевским составляют исключение, мирно беседуя, опершись о поручень. Время от времени возникают разговоры то о некоей Амнистии, то наоборот, о Страшном Суде. Все хотят если не хэппи-энда, то хотя бы положительного конца. Безвременье - вот кошмар Пьяного Корабля. Фанфары Страшного Суда здесь были бы встречены с такой же радостью, как крик вахтенного "Берег!", на судне, заблудившемся в океане.
Однако Истина не спешит к этим гордецам, пьяницам, наркоманам и нечестивцам, отравлявшим ложью поэзии самих себя и малых сих.
Но как благ Вседержитель в своем милосердии! Какой добротой и тонкостью надо обладать, чтобы позволить, - Рембо беседовать с Катуллом, Пушкину с Достоевским и Шекспиру с Данте. Бесконечное плавание продолжается.
"Элизиум" плывет по Лете.

Окруженный ароматом голландского табака, я сидел на обломке статуи Венеры, посреди развалин старинной графской усадьбы, освещенных ущербной луной.
Старый пират космоса, я курил, улыбаясь в усы, в то время как юная дева в прозрачном белом платье прыгала, как коза, на обломках колонн, пытаясь соблазнить меня.
Но если и кружилась моя голова, то скорее от крепкого табака, нежели от прыжков юного мотылька, спешащего обжечь свои крылышки о пламень, скрывающийся в моей груди.
С некоторых пор все девы для меня на одно лицо.
Я спокоен и нем, и душа моя - хладный пламень.
Философский камень, который я обрел в поединке с ангелом, обращает мысли мои в золото, чувства в серебряные струны, а нервы - в стальную проволоку.

Сидя на мокром асфальте, я прислушиваюсь к чувствам в моей груди, и чувства эти прекрасны. Эта боль, эти гнев и ярость, эта растоптанная любовь моя, - все это приводит меня в восторг.
Гениальность режиссера, поставившего драму моей жизни, потрясает меня. Какая постановка, какая игра! Смотрите, я разрываю на себе одежды, раздираю ногтями грудь, рву на себе волосы, рыдаю, смеюсь, проклинаю.
Вот я иду по заснеженной пустыне, отвергнутый и преданный всеми. На пепелище своей жизни, осколками сосуда мудрости, я соскребаю с себя коросту гордыни, оскорбляя слух ангелов ужасным смехом. О, Боже, какая игра, сердце мое разрывается от жалости к самому себе, этому гениальному актеру!
Подайте Христа ради немного любви бывшему первому любовнику Шекспировского театра. Сжальтесь, ради всего святого, немного любви!
Они проходят мимо, никто не кинет и взгляда. Слезы текут по моим впалым щекам, я до боли сжимаю кулаки, сердце мое бешено бьется в груди, сейчас оно, не выдержав, само выскочит в мятую шляпу, с которой я клянчу подаяние.
Немного любви, ради всего святого, немного любви!
Женщины, проходящие мимо, со страхом смотрят на сумасшедшего нищего и убыстряют шаг. Скорей домой, там ждет их покрытый шерстью владелец автомобиля, квартиры и счета в банке. Скорей домой, на улице теперь опасно, столько всяких сумасшедших.
Постойте, не уходите, Христа ради, немного любви, прошу вас, - судорожный смех завершает эту жалкую фразу.
Милиционер, которого я умолял застрелить меня, и тот испугался меня настолько, что даже не стал арестовывать.
- Пристрели меня, ты, тупая скотина! - кричал я ему вслед, но он подло бежал, оставив меня в полном одиночестве.
Да что же это, Боже, они не хотят даже убить меня! О, какая гениальная, какая пронзительная драма!
Сидя на мокром асфальте, я аплодирую самому себе. Я бешено бью в ладони, стараясь вызвать на сцену режиссера.
Это не моя заслуга, я только актер, замысел и постановка принадлежат...

Кретины, вы хотите меня сжечь?
Что ж, я отлично горю. Смелей, палач, дай мне пожать твою волосатую руку, я узнал тебя, ты - мой отец. Ибо я сын народа.
Здесь, на бескрайних помойках великой страны я возрос, здесь научился отличать одно от другого.
Способность эта несомненно заслуживает казни, и я знал об этом, в чем чистосердечно признаюсь и не прошу снисхождения.
Вы хотели уверить меня, что я ваш раб, что даже жизнью своей я обязан вам, потому, что имел счастье родиться в вашем лучшем из государств.
О, слепо- и глухорожденные дети Молоха, как вам не терпится принести меня в жертву своему кровавому богу. При одном взгляде на меня, лица ваши искажаются зверскими гримасами, волосатые кулачищи сжимаются в садистском сладострастии.
Духовная содомия, растоптанная честь, идолослужение, убийство детства - вот ваше кредо, вот котел, в котором вы варитесь в своем, вами же созданном аду.
Сюда, в этот бордель душ хотели вы нас завлечь. О, как вам хотелось, чтобы мы стали такими же, как вы, подлые, лживые ничтожества.
Но пока на свете есть Свобода, вам не сделать свободного рабом.
Пока на свете есть детство, вам не уничтожить воспоминание о нем.
О, убийцы собственных душ, неужели нигде нет силы, способной заставить вас пробудиться, увидеть, ужаснуться и измениться?
Очевидно, ваше существование есть следствие одного из законов природы. Вы - необходимая часть в экологическом равновесии космоса. Низок ваш жребий - вы сор вселенной, вы - пена мироздания. Неблагодарна и второстепенна ваша роль - вы существуете не для себя даже, ваша жизнь лишена смысла сама по себе.
Вы есть, чтобы придавать смысл нашей жизни. Ибо жизнь это борьба.
Смелей, палач, вперед, отец, ура, народ!