Красноштана я увидел первый раз, кажется, на 1 июня 1982 г. Был он тогда уже легендарным человеком, особенно его красные штаны все вспоминали.
Но в Царицыно он был отнюдь не в красных штанах, невысокий, сильно хромающий, на костылях, с коротким хаером и потухшим взглядом. Впечатления он не произвел.
Потом я только слышал о нем, а потом и слышно ничего не стало. Вдруг о нем вновь заговорил мой новый хипповый приятель Макс Столповский. Где-то они стусовались и даже задружились – несмотря на разницу в возрасте в 16 лет. Красноштан набрел в своих странствиях на брызжущую энергией молодую Третью Систему, обнявшуюся с ним, как с живой легендой.
Макс принес несколько его рассказов, которые тогда особого впечатления не произвели (а много лет спустя понравились своей кафкианско-визионерской экспрессией).
Это был уже 87 год.
Однажды Макс привел Красноштана ко мне домой – ночевать. Красноштан был тих, рассудителен, слегка застреман. Ничего хиппового в его облике не было. Встретишь такого на улице и ничего не подумаешь. Ясно было, что главное его желание: не привлекать к себе внимания. Ничего не пил. Да и я бы не одобрил "левых" допингов и отвязного поведения. Он вел себя так, чтобы ничем не вызвать недовольства хозяев. Не было олдовых понтов и снисходительного высокомерного занудства. Он мало говорил, больше слушал. Я был приятно удивлен.
Поэтому все прошло как нельзя лучше. Он прожил пару дней и исчез.
Вдруг в декабре того же года звонок из Ганнушкина. Красноштан просит меня навестить его в дурке.
Я удивился, но потом понял, почему. Я тогда уже пописывал для "Юности", у меня были связи с доверистами – и он хотел, чтобы я рассказал о нем общественности: сагу о его подвижнической жизни и казематах.
А рассказывать было что.

Вот его краткая биография, изложенная им самим и мною записанная.

Казак Михаил Витальевич, 1951 г.р.
Первый раз на учет в психдиспансер попал в 1967 г., заявив в военкомате, что увлекается философией и искусством. На следующий год – тогда как раз случилось вторжение в Чехословакию – Миша поделился с военкомом глубокой мыслью, что: "славяне в славян стрелять не будут", – за что был немедленно отправлен в дурдом.
После дурдома он работал в Библиотеке им. Ленина, в Институте Общественных Наук. Вновь угодил в дурку в 72-ом. В 74-ом ему ставят диагноз СО – "социально опасный", который с тех пор не снимался, несмотря на все переосвидетельствования. И дальше череда дурок: 77, 78, 82, 84…
В 82-84 он сотрудничал с группой "Доверие". А в январе 85-го практически здорового его направили в загородную Больницу №2 им. Кебрикова, где заключили в палату с буйными. В сентябре он из этой дурки бежал.
В январе 86-го его помещают в Больницу №5 на станции Столбовая для принудительного лечения нейролептиками, где содержат без суда в спецблоке для особо опасных преступников. Полтора месяца он провел в камере с ворами, насильниками и убийцами, ожидающими отправки в специальные психбольницы. Оттуда его перевели в дисциплинарное отделение с соответствующим контингентом. Здесь, однако, он хорошо себя зарекомендовал, и его перевели в отделение к хроникам. Откуда он был выписан в июле 86-го.
– Больницы маленькие, кладбища большие, – сказал он об этих загородных дурках.
В свободное от заботливой медицины время он работал в творческих объединениях, торговал на Арбате. Участвовал в фильме режиссера Перепелятникова.
9 сентября 86-го по распоряжению диспансера его вновь госпитализировали на 45 дней. Выписали с третьей группой инвалидности в состоянии "стойкой ремиссии", то бишь здоровым, – в двадцатых числах октября. Прописали стилазин, нейролептик, подавляющий волю и вызывающий депрессию. Человек под ним чувствует себя роботом.
Я знаю это состояние: сам провалялся в 82-ом две недели в Пятнашке, где "лечили" психику галоперидолом и чуть не свели с ума.
Походил на воле Красноштан недолго. 6 декабря 87-го он был задержан сотрудниками 108 отделения милиции. По его словам: трезвый. Задержали "за внешний вид" и направили в больницу №4 им. Ганнушкина, где мы теперь с ним и встретились.
Я удивился его памяти. С первого взгляда было видно, что психически он совершенно здоров. Лишь мнителен насчет своей дальнейшей судьбы, что в его ситуации понятно. Он не упустил ничего, что случилось с ним за последние двадцать лет, четко и подробно рассказывал, напирая на то, что он является жертвой режима. Ну, собственно, он им и был. Плюс, наверное, жертвой какой-то несчастной судьбы. Любой непредвзятый психиатр должен был бы его сразу выписать, но когда за человеком дело в четыреста страниц... Да и где взять у нас нормальных психиатров?
И он резонно боялся, что его вновь отправят в загородную спецдурку, в компанию к опасным больным и садистам-санитарам. Силы его, похоже, были на исходе.

Поэтому, собственно, он и обратился ко мне. Но чем я мог помочь? "Юность", с "20-й комнатой" которой я завел отношения, не печатала ничего предосудительней инструкции из набора "моделист-конструктор". Поэтому я позвонил Саше Рулевому, связанному с группой "Доверие". Рулевой постоянно использовал западные агентства и даже радиостанцию "ББС" в качестве большого брата-бугая для прикрытия своих диссидентских акций, в которых я иногда участвовал.
Честно сказать: не знаю, точнее – не помню, что там было дальше. Может, какая-то информация и прошла, потому что, вроде, Красноштана из Ганнушкина вскоре выпустили. Времена становились все либеральнее, и жертва репрессивной психиатрии имел все шансы удостоиться внимания СМИ.
Больше с Красноштаном я не виделся. Про него все время ходили разные слухи, в том числе невероятно мрачные, даже криминальные. Один старый хип сказал мне, что всегда боялся его, как боятся темных углов или ящиков, в которых неизвестно, что находится. Но что бы там ни находилось, этому всему был отмерян недолгий срок.
Не мне рассуждать о Красноштане: слишком мало и плохо я его знал. В это время он был скорее жалок, чем велик. Жертва режима, жертва судьбы. Полуюродивый бродячий писатель-бомж. Такие обречены жить мучительно и недолго. Если бы его, как Буковски, стали бы печатать… Но и этого не случилось. Эксперимент на выживание был произведен в чистоте и кончился, как всегда заканчиваются в России такие эксперименты.
Однако в анналы местной контркультуры он вписан несмываемыми буквами. Каждому бы из нас так.

Вообще, пора бы учредить специальный приз за лучшее литературное произведение, передающее дух и образ Города. Теперь, когда описательная компонента в литературе уступила место трем гипертрофированным китам: action, thrill and suspense, про города, как про людей – не пишут. Это и понятно, нет необходимости в эпоху телевидения, описывать читателю дома и мостовые, житель Вологды и так увидит это в программе Телепутешественников. И теряются старые цеховые секреты Гоголя, Достоевского и Салтыкова (ах, перечитайте его Провинциала в Петербурге!!!), когда писатели умели передать дух и образ города не хуже любой камеры “Бетакам”.
Красноштан как раз из тех, кто возрождает забытое мастерство в литераторском цехе – он пишет о Питере, как о живом человеке, для него – Ленинград это та биосфера, та живая среда, которая принимается творческим человеком в качестве такой же обязательной компоненты жизни, как кислород, пища и вода.
Вообще, коренному ленинградцу и не понять того восторженно-бережного отношения провинциала к этой среде обитания Живых и творческих душ, какое возникает у провинциала, приехавшего в Питер не за колбасой, а за духовным кислородом. Забавно, мы – питерские, с таким же благоговением ездили в Таллин. (теперь, вроде с двумя “нн” на конце?)….
И вот отдельный вопрос: уехав теперь в Нью-Йорк, какой – нибудь хипан 70-х, куда он хочет дальше? Еще дальше на Запад? На Марс?
Но ладно. В моей биографии получилось все наоборот, чем у героя повести Красноштана. Я родился и вырос в Питере, а после института (первого в моей жизни ВУЗа, а учился я в трех, и два закончил) поехал по распределению в Поволжье – в Куйбышев (ныне Самару) и в Ульяновск. И вот прожив в Ульяновске два года, я не только понял, что значит для живой и творческой души питательная среда столицы, но и вдоволь навидался тех ребят – “хиппанов” из местных – волгарей, из которых как раз герой Красноштана, которые едут в Питер, как в некую хипповую Мекку.

Вообще, растекаясь мыслью по древу, позволю себе маленькое отступление, и скажу пару слов о факторе ценности этого произведения с точки зрения общественной пользы. Тут у нас после некоторых критических выступлений, связанных с обсуждением произведений спорных в отношении их этико-воспитательных достоинств, возникла забавная ситуация. Писатели вновь заговорили о СВОБОДЕ. Как будто не было конца Х1Х века и начала ХХ, когда лозунги “искусство для искусства” и “за чистое искусство” переполняли манифесты десятков литературных объединений.
Но ведь время и законы развития общества показали, что не зря литературу в школе ставят в один ряд по значимости с математикой, полагая ее ПРОФИЛИРУЮЩИМ, но отнюдь не факультативным предметом обучения. Я не стану тратить килобайты драгоценного места для того, чтобы доказывать высокообразованнейшей публике то, что попросту принято, как норма: Литература должна играть воспитательную функцию в общечеловеческой культуре. Каждое литературное произведение должно рассматриваться с утилитарной точки зрения – полезно они или не полезно в смысле этико-морального воспитания. Замыленное и затасканное “сеять разумное, доброе и вечное” – должно работать, хоть и замылено и затаскано. Это как бы принимается “по умолчанию”, иначе, без этой необходимой нравственной компоненты – это будет уже не литература… А скажем, порно-комиксы, тюремные анекдоты, боцманские байки…

Так вот, Красноштан с его “Городами” – это литература. Во всех ее ипостасях.
Но по-порядку.
Название повести Города полностью соответствует духу и сути произведения. Ленинград глазами провинциала, пьющего этот город крупными глотками, как умирающий от жажды путник, добравшийся наконец до источника влаги –передан с превосходной достоверностью. Его не понимают те пресыщенные, которые принимают это драгоценное изобилие столичной красоты как некую непременную данность, а не как редкий дар Божий.

Начало повествования у Красноштана чем-то перекликается с первым фильмом “Брат” с Бодровым-младшим, где действие происходит не в Москве и Чикаго, а в Питере. Тут схожи картины – в город, совершенно не подходящий по климату под разряд курортного попадают провинциалы, у которых здесь ни друзей и ни родных. И это не Сочи, где лег ночью на пляже – и выспался. Как тут не вспомнить “Мальчика у Христа на елке” из Писательского дневника Федора Михайловича? Хоть Достоевский и не был провинциалом, и Питер ему не был чужим! Красноштан в своем описании города – города – Молоха, пожирающего человеческие души и судьбы преуспел. Его картинки, его зарисовки – по ним как по открыткам “Привет из Парижа” можно показывать, рассказывать и объяснять тем кто не был – как здесь живут. Вернее – “жили”, потому что повесть описывает период 70-х. Хорош “кавказец”, что за цыплячью грудь тащит по улице Рубинштейна субтильную и бледную питерскую леди – чувствуется этакая Сонечка Мармеладова! Хороши подвалы с котами, исполненными искрометных очей. Хороши пассажи о Неве, философские параллели о провинциальности Волги – матушки.

Нет даже перебора, когда Даниилом Хармсом повеяло вдруг от пассажа с выбрасывающимися из окон питерскими наркоманами. Хоть это и явная гипербола, но она тоже хороша (что и не противоречит), не думаю, что у простодушного читателя действительно создастся впечатление, что по утру перед рассветом в Питерских дворах-колодцах только и падают один за одним, хиппаны-наркоманы, ночь промаявшиеся в отходняке, а чуть рассвело – на подоконник и с шестого (в старом фонде) этажа… А поза распластавшегося тела – у Красноштана описано просто со смаком. Сам бы ел, да времени нет, как сказал бы на это популярный радио ди-джей Вася Гатчинский.

Но кроме Даниила Хармса, как же не отметить в Городах Красноштана – самого Николая Васильевича Гоголя! В описании сцены наводнения, когда невская вода заливает Литейный проспект до самого “Сайгона” (москвичам поясняем: Сайгон – самая супер-популярная у хиппанов 70-х кафейня на углу Невского и Владимирского) – эта сцена достойна лучших работ лучших мастеров цеха литераторов, когда либо писавших о Ленинграде – Петербурге. Это место переклмкается с веселой мишурой ранней пьесы Боба Гребенщикова “В объятиях джинсни” 74 года, по моему. Там есть место: Невский проспект, в окнах висят джинсы и диски…. И в этом все! В этих словах: ДЖИНСЫ И ДИСКИ – сконцентрировались все основные ценности поколения. Это символы, сродни серпу и молоту.

Красноштана стоит почитать даже ради одной мысли-жемчужины, что радостно озарила вдруг, открыв сокровенное ТО, что сам копался-копался, а не нарыл.
Это место, где герой, придя через полтора десятка лет “на флэт” к своей бывшей жене художнице-хиппи принялся смотреть картины на стенах, ища там ОЩУЩЕНИЯ МОЛОДОСТИ. Очень красиво и хорошо.

Спасибо Красноштану от всех тех, кому в 70-ом было семнадцать, от тех, кто носил линялый левис и патлы до плеч, от тех, для кого пластинка ДОРЗ или РОЛЛИНГ СТОУНЗ под мышкой была пропуском в тот мир, где можно было дружить уже даже не знакомясь.

Долго не приступал к написанию обрывочных, коротких зарисовок, потому что об этом человеке невозможно вспоминать без волнения.
В гостях у меня Красноштан побывал всего один-единственный раз, это было в декабре не то 90-го, не то 91-го года. Мы заехали распить батл Зубровки, она продавалась в посуде по 0,75. Увидев Мишу, мама не напряглась, а , скорее, приятно удивилась - она знала о Красноштане из научной методички по педагогике. "О, в науку попал!" - говорил Красноштан.
Гостю немедленно была предложена ванна, и Миша, с удовольствием воспользовавшись предложением, блаженно отмокал минут сорок.
За беседой была распита зубровка, и мама принесла на большой тарелке жареных котлет, чем немало удивила и меня, и Мишу. Ободренный ее благорасположением, Миша даже сделал попытку за мамой приударить, а меня отправить в магазин, в результате чего вскоре мы оба были выписаны на стрит.

Встреч с Красноштаном у меня было не так уж много, но каждая из них навсегда врезалась в память.

Однажды на Гоголях я спросил Мишу, только что пришедшего с Арбата:
- Миш, вот скажи, ты все время ходишь туда-сюда, туда-сюда, Арбат-Гоголя, Гоголя-Арбат, тебе самому не скучно? Неужели нет других маршрутов?
Красноштан сурово посмотрел на меня и торжественно, с выражением произнёс:
- А я в этом отношении постоянен, КАК ПАРОМ МЕЖДУ ДУВРОМ И ПА-ДЕ-КАЛЕ !!!!

Когда очень хотелось кушать, Красноштан ловил голубя, сооружал в заднем дворике продуктового магазина костерок из досок от овощных ящиков, и делал себе, как нынче принято выражаться, барбекю.
"Голубь-хипповская курица"-говаривал Красноштан. Интересно, что бы он сказал о веганах?

Лето 89-го года. Красноштан и я спускаемся в подземный переход под Калинкой(Новый Арбат). В переходе справа, на полу скрестив ноги сидит нищенка-цыганка, вытянув руку за милостыней. Позади нас идут две цивилки, мы не видим их, но слышим, как одна из них, обращаясь то ли к своей спутнице, то ли напрямую к цыганке, говорит:
- Работать надо!
- ДА-А-А-А-А-А-А-А! - словно громкий и сухой щелчок кнута, раздается вдруг вопль Красноштана, и узенькое, тесное пространство перехода, наполнившись звуком, съеживается, становится еще уже, еще теснее, еще неуютнее...

- ДА-А-А-А-А-А-А-А! ВЪЁБЫВАТЬ, КАК ТЫ-Ы-Ы-Ы! ПИ-И-И-И-И-И-И-И-ЗДОЙ!!!! - Голос Красноштана грохочет, бьется, отскакивая от гулких кафельных стен, лютует и мечется в каменной трубе...
Цивилки в панике бегут к спасительному выходу.
А вослед им несется обличающий трубный глас Красноштана:
- ТАКИЕ КАК ТЫ, Р-Р-Р-Р-РОССИЮ ДО НИЩЕТЫ ДОВЕЛИ!!!!

На обложке "Контркультуры" сохранилась запись, сделанная мною под Мишину диктовку по его настоянию:
"Не важно, как человек прощается с жизнью, важно, как жизнь прощает его перед смертью".

Поздней осенью, а, может, уже в декабре 92-го года мне позвонил Красноштан.
- Сейчас меня отвезут в больницу, собери для меня пакет: тапочки, полотенце, мыло. Через четыре часа я тебе перезвоню, скажу адрес, привезешь мне все это.
Собрав пакет, я стал ждать звонка. Миша так и не перезвонил.
Несколько месяцев спустя мне сказали, что его больше нет.

Спасибо тебе, Миша, за то, что ты был в моей жизни, и прости за все.

зы: А вы меня простите за бездарное изложение.