Мальчик повстречал на берегу моря старца в белых одеждах.
Старец строго сказал мальчику: "Покайся, мальчик."
Мальчик рассмеялся и убежал.
Старец заплакал и превратился в устрицу.
Королева нашла устрицу и съела жемчуг.
Но раскаялась в этом - палач отрубил ей голову.
Народ облизывался, глядя на это.
Э т о смотрело в небо - в небе летела девочка.
Девочка смотрела в небо - в небе летело э т о.
Небо смотрело в э т о - в э т о м летело небо.
2

Однажды, нераскаянным, бродил я в цветущем лесу, и безмозглая птица пела мне о счастье.
Я сплетал венки из слов и венчал ими свою Судьбу, она же обнимала меня своими тонкими руками и называла нежными именами.
Нашим ложем был мягкий мох, мы питались душистым медом и изнемогали от сбывшейся мечты.
3

Безумная и прекрасная дева сказала мне светлое слово, и стал я плясать на поляне.
Олени удивлялись, глядя на меня.
Я был то прозрачным утром, то звездною ночью, то сердцем огня.
Охотник, проходивший тем временем мимо, увел мою деву с собой.
Долго бродил я по огромному темному лесу, разыскивая ее, и не найдя, укрылся от дождя в дупле большого дерева.
Привыкнув к темноте, я обнаружил, что оказался в волшебном царстве бесконечных концентрических структур.
Бесконечно расширяясь и сужаясь, они приняли меня, и став мною, они стали Всем.
4

Все оказалось очень небольшой частью меня, и поэтому куклу выбросили на помойку. Предоставленная самой себе, она проводила время в безумных попойках. Мусорные машины, протяжно воя и мигая желтыми глазами, охотились за ней.
Иногда ИМ удавалось схватить меня, и после опереточных сцен в дурном их балагане я оказывался на другом конце этого грандиозного царства пустых консервных банок, сломанных кукол и крыс.
"Вива ля либерте!" - кричал я, разумный червь Вселенной, поедая отбросы химических фабрик XYZ.

Один милорд был очень умен и поэтому побаивался своего отца. Отец холодно смотрел на него с портрета и накладывал вето на любое желание сына. Видя полное для себя отсутствие возможностей следовать в жизни советам отца, сын отчаялся и стал контрабандистом.
2

В лучах луны тревожное ухо контрабандиста ловит расходящиеся круги приближающейся погони.
Статуи окружают его.
Большая гипсовая Виоленсия бежит с явным намерением раскроить его буйну голову своим веслом.
Статуя "Правосудие" с повязкой на глазах бежит, не спотыкаясь и размахивая весами и мечом.
Статуя "Архитектура" бежит, на ходу разворачивая свиток с планом тюрьмы и целясь в него гигантским циркулем.
Колоссальные "Рабочий" со своим молотом и "Колхозница" с зазубренным серпом бегут в ногу, занеся высоко над головами свои устрашающие орудия.
Возглавляет погоню бронзовая статуя Командора в долгополой шинели и с маузером в руке.
Кажется, сейчас они настигнут нашего героя, но выручает конь. Взмахнув крылами, он взмывает ввысь.
Эфир принимает всадника и его коня.
Участники погони составляют скульптурную группу на поляне, освещенной луной.

Проснулся я в старой часовне. Я висел вместе с другими летучими мышами вниз головой и видел прямо под собой оскверненный труп своей любви.
В ужасе я спрыгнул на пол и с облегчением понял, что это было галлюцинацией - передо мной был всего-навсего муляж какого-то святого.
Мог ли я думать тогда, что в этой часовне мне предстоит прожить долгие годы, в обществе этого учебного пособия по аскетизму, а также летучих мышей, которые и будут моей единственной пищей.
К счастью, в часовне жила еще жаба, и с ней мы стали хорошими друзьями. Долгие зимние ночи мы коротали в задушевных разговорах и чтении друг другу стихов.
Единственным недостатком моего друга было чрезмерное увлечение астрологией и оккультизмом, но, за неимением другого выбора, я был вынужден прощать ему этот грех.
До сих пор, вспоминая о нем, я испытываю чувство вины. Когда под бременем веков часовня, наконец, рухнула, я потратил многие горестные часы, разыскивая моего друга под ее развалинами, но так и не обнаружил его.

индеец Когда мне исполнилось 13 лет, я решил стать индейцем. И я стал им, хотя родителям это не понравилось. До сих пор они не могут привыкнуть, хотя я уже старый, заслуженный и покрытый шрамами вождь индейцев.
Быть индейцем в нашей стране - профессия сомнительная и опасная.
Многих индейцев перевоспитали в бледнолицых. Это - естественный отбор.
Настоящий индеец неперевоспитуем.
Выражение бледнолицых "хороший индеец - мертвый индеец" кажется мне верным в том смысле, что мертвый индеец лучше индейца, ставшего бледнолицым.
Нас невозможно уничтожить - мы возрождаемся в каждом новом поколении.
Бледнолицые родители, не удивляйтесь, если ваши дети вырастут индейцами - это Дух Великого Маниту вселился в них.
2

Пространство заполнено бледнолицыми. Они размножаются со скоростью крыс. Мои сложные взаимоотношения с их жующим и снующим миром вынуждают меня не любить день. Если б это было возможно, я всегда спал бы днем, а бодрствовал ночью.
Слава Богу, у меня еще есть эти два убежища - сон и ночь.
Подумать только, я должен принимать всерьез этих манекенов, снабженных передатчиками, да еще и сидеть в клетке, когда им вздумается меня в нее посадить.
А ведь единственная моя вина в том, что я индеец. Роковой космический компьютер предназначил мне быть асоциальной личностью - индейцем.
Я совершил сотни, нет, тысячи, нет, миллионы государственных преступлений.
Мне снится небольшой толстый револьвер.
Я строю воздушные замки и ужасные планы против правительства.
В моей комнате живут змеи, жабы и гигантские тараканы.
Сам я, кажется, превращаюсь в ящера.
Мой жилет, висящий на стуле, является признаком моей жизни здесь
Призраки - моя обычная компания.
Я знаю многие страшные тайны.
Вот одна из них: вы даже не представляете, до чего вы смешны, ха-ха-ха.
3

Я, может, и остановился бы и передохнул, но мой страшный спутник сзади, за левым плечом, вынуждает меня с переменным ускорением нестиcь вперед, к неминуемому концу.
Впервые я осознал его присутствие, когда стал шаманом. Однажды во время ритуальной церемонии я почувствовал, что о н стоит за моим плечом.
Лютер кидал в него чернильницей и только напрасно испортил обои. Я стрелял в него с разворота из револьвера и только продырявил зеркало - о н может скрываться везде и нигде.
Он всегда со мной, за моей спиной. Незримый, о н сопровождает меня на всех путях моих.
Кто он? Мефистофель? Гермес Трисмегист? Великий Маниту? Вицли Пуцли? Лизард Кинг? Смерть? (Нужное подчеркнуть.)
4

L.A. позади, я двигаюсь к мексиканской границе. Солнце заходит, бросая красные блики на бока длинных хищных автомобилей.
Я только бедный мескалеро, но пистолеро, сеньор. Не возьмете до Чиуауа?
Безумный юноша, на глазах превращающийся в ящера, я остался верен чудовищным растениям, даже после того, как проклял их.
Познав Истину, я не могу отказаться от своего детства, я не могу стать взрослым.
С пьяным хохотом я топчу свою шляпу, на пыльной дороге, среди кактусов, похожих на гигантские канделябры.
Кетцалькоатль, пролетая надо мной в черном небе, приветственно каркает мне.
Луна становится страшным лицом Вицли-Пуцли и одобрительно улыбается мне.
Я криво ухмыляюсь и бреду по дороге, глядя на пыльные носки своих испанских сапог.
Вы не подскажете, где тут дорога на Эльдорадо, мистер?
- А ты сам откуда будешь?
- А я как раз оттуда, да только заблудился.
- Могу подкинуть до Немчиновки.
5

Когда я был шаманом, по долгу службы я должен был сочинять ритуальные стихи. Это было просто - я только смотрел в калейдоскоп или в чей-нибудь глаз и писал тут же:
Вы спросите меня, кто я.
Я посмотрю в ваш левый глаз,
И вы увидите - я и з м е н я ю с ь!
И из меня я превращаюсь в вас.
И я спрошу у вас, кто вы?
И вы посмотрите в мой левый глаз
И вдруг увидите, что он один у нас
И превращается в А Л М А З.

Темная комната напоена ароматами. Опьяняющий дым поднимается к потолку. Есть только эта комната, эта музыка, эти свечи, этот миг, длящийся вечность.
Там, за окнами - черное враждебное пространство, здесь - мир, созданный моими руками, микрокосмос, столь же универсальный в разнообразии предметов и явлений, как и вся Вселенная. Каждый предмет здесь - священный символ тайны.
Мой пес вздыхает во сне под столом. Тропические лягушки мелодично поют в аквариуме. Змеи спят в своих террариумах. Гигантский палочник, методично раскачиваясь из стороны в сторону, продолжает свой путь по занавесу. Большой рыжий кот спит на своем любимом месте - красном чемодане бархатного картона, в котором я храню свои бумаги. Он - страж моего архива.
Я - зодчий и хозяин этого мира - откинулся на подушки и смотрю на нее.
Она снимает колготки.

С грацией дикой кошки, с глазами, сделанными из цветов, ты ступаешь своими маленькими ногами по моему сердцу.
Любовь моя пронзительна, мне не вынести ее.
Музыка опьяняет меня.
Моя пьяная сигарета рисует восьмерки в темноте.
Это мы танцуем со звездами или звезды танцуют с нами?
Неужели мне придется покинуть тебя, мой бессердечный ангел?
Вся сделанная из любви, что знаешь ты о ней?
Нет, любовь - это не игра, это - смерть, и мне придется умереть из-за нее, умереть из-за тебя, умереть.

Ворона сложила себе гнездо из крупных сухих веток на дереве, растущем напротив моего окна на шестом этаже. Она совсем близко от меня, и я вижу, как поблескивает ее черный глаз.
Материнство странно преобразило ее, она даже на себя не похожа - это что-то среднее между капюшоновой курицей и серой чайкой. Она сидит на куче хвороста с очень серьезным видом, еще бы, ведь она занята очень важным делом - высиживанием нового поколения местных ворон.
Внизу под ней, на детской площадке разноцветные дети - молодая протоплазма человечества - бурлят, визжат и брызжут друг в дружку из "брызгалок".
Чуть дальше, за забором, среди огромных куч мусора, школьники в синих униформах и красных шейных платках реализуют свою свободу, разбивая пустые бутылки об основание колоссальной кирпичной трубы, которая в ответ на это меланхолично эякулирует вверх белым дымом, превращающимся высоко в небе в облака.
Старуха нашла зонтик в куче мусора и, внимательно рассматривая его, бредет по свалке.
Голубой автомобиль медленно движется вдоль забора, пробираясь, очевидно, домой к своему гаражу.
Еще дальше, за рядом ржавых гаражей, люди выстроились в очередь с мешками, сумками и узлами в приземистое здание "стеклопункта".
Весна.
Справа, за деревьями, стоит твой желтый, цвета измены, дом.
Дом этот является вещественным доказательством того, что жизнь моя мне не приснилась.
Да, это здесь, уже попрощавшись с тобой, но не в силах расстаться, я снова взлетал к тебе на балкон, и ты, смеясь, целовала меня еще и еще.
Потом я лежал в траве, заложив руки за голову, и любовался тобой - ты стояла в белом платье на балконе и смеялась, а твоя толстая мама, ненавидевшая меня за мои длинные волосы и рваные джинсы, высовываясь в кухонное окно, театрально расстреливала меня из маленького костяного бинокля.
Это здесь, в ее отсутствие, мы проводили счастливые и беспечные часы, потягивая вишневый ликер и слушая музыку.
Когда ты улетела, исчезла, пропала, потерялась во времени и пространстве, сколько ночей простоял я под этим балконом, оглушенный, под дождем, под луной, под снегом, под облетающим яблоневым цветом, под балконом.
Сколько лет уже я, как безумный, брожу здесь по ночам, пытаясь заглянуть в твои окна , словно призрак, надеющийся увидеть призрак.
Теперь я поселился поблизости и делаю вид, что гуляю со своей собакой вокруг твоего дома.
Третьего дни я увидел, что на балконе сушится детская курточка, и чуть не сошел с ума. Вчера мне удалось увидеть твою мать. Она мыла окна в твоей комнате. Ты приехала?
Если бы ты была здесь, ты бы помогла ей, - она толстая, ей тяжело.
Нет, тебя здесь нет.
Но кто мне ответит, зачем твоей маме маленькая детская курточка?

Куда бы ни забросила нас судьба, удел наш одинаков - любить и умирать.
На улицах огромных городов, в бесконечном одиночестве толпы, где все лица безлики и бессмысленны, в квартирах, обремененных нищетой или роскошью, на пустынном морском берегу, в черном космосе, где летят звезды...
Жива ли ты еще, или бездна уже поглотила тебя, не знаю, а я все еще здесь. Помнишь ли ты солнечный день и большую дорогу, по которой неслись машины, помнишь ли ты это обещание Свободы, и весь мир впереди, и твоя рука в моей?
Все погибло, все изменило, все потеряно навсегда, и только Музыка все та же. Музыка, этот единственный друг и постоянный спутник, священная Музыка времен, которые уже стали легендой, музыка нашей юности звучит теперь, как Реквием.
Единственное, что мне остается - это убивать себя всеми возможными способами, и я надеюсь, что этот последний труд моей жизни скоро будет завершен.
Но суждена ли нам встреча?

Звезды, усыпавшие небо, не освещают темноту моего пути. Белевшее было на дороге пятно, оказывается козлиным черепом. Как так получилось, что я все еще жив?
Так же, как всегда, я бреду по дороге.
Чего я ищу?
Что бы я ни искал, теперь моя находка - козлиный череп. Злая судьба, настигшая козла, вручила мне в руки его мертвую голову, чтобы мне было над чем предаться в очередной раз банальным размышлениям о бренности всего земного, и в первую очередь козлов.
Ну что ж, во всяком случае, это оптимальный вариант использования подобной находки.
Я, как всегда, на высоте.
Далеко внизу, в долинах, живут люди. Сейчас они спят в своих белых домиках и видят во сне голубых и розовых слоников.
Куда я бреду ночью по горной дороге?
Звезды устало смотрят на меня, нетопыри проносятся надо мной в темноте, луна стыдливо прячется за горами.
Меня нет, и все же я есть.
Мне некуда идти, и все же я иду.
Человечество - это я.
Остановившись на краю пропасти с козлиным черепом в руке, я подталкиваю ногой камень. Он увлекает с собой другие.
Куда катятся камни?

Когда мне исполнилось 12 лет, меня стала по ночам посещать фея. Она ложилась со мной, и я знал ее.
Забуду ли я когда-нибудь те волшебные игры, в которые мы играли с ней в лунном свете?
В 23 года я крестился, и она перестала приходить.
Я рассказал об этом священнику, и он сказал, что это был демон, суккуба.
Оказалось, что фей не бывает, а бывают демоны.
Все равно я тоскую по своей фее.

Я проклят, проклят, проклят!
Звезды, когда-то казавшиеся мне такими прекрасными, видятся мне холодными глазами космических пауков, порождений Хаоса, злобно глядящих на меня из темноты.
Черна земля, по которой я бреду куда-то, жирна от крови, сочащейся из нее.
Я, соучастник всех преступлений человечества - Каин, Иуда, Симон-волхв, Агасфер, Гитлер и Мэнсон в одном лице, спешу приобщиться к новому пороку с развратными пустынниками и порочными женами.
Я похитил с неба огонь, хотел дать прикурить всему миру, но Юпитер засек меня, и вот теперь, весь в сере и дерьме, с печенью, исклеванной грифами и индейками, влачусь я по третьему кругу.
Гея, развратная шлюха, я истопчу твое брюхо.
Помоги мне, Святой Пинкензон, покровитель выживших из ума пионеров, и я поставлю тебе 40-дюймовую свечку... с опием.

Кто те люди, которые призывают меня к благоразумию? И люди ли они? "Хорошим поведением" они называют отсутствие всякого поведения. "Правдой" они называют откровенную ложь. "Когда ты, наконец, повзрослеешь!" - говорят они мне. "Взрослым" они называют благоразумного лжеца, который превыше всего ценит комфорт и поэтому согласен считать черное белым, белое - черным, а серое - "светлым".
Мое благоразумие призывает меня не лгать, чтобы воскресить Жизнь, которую вы умертвили своей ложью и трусостью.

Эти люди в галстуках... Трудно придумать более подходящий символ рабства, чем галстук - настоящее ярмо на шее, петля, которую общество постепенно затягивает на шее законопослушного гражданина. Они послушны любым законам, эти люди в галстуках. Когда половина страны сидело в концлагерях, а другая половина боялась туда попасть, они были послушны законам и ходили в своих идиотских галстуках. И если бы закон требовал, чтобы они приносили своих детей и кидали бы их в огненную пасть Молоха, - они аккуратно, в назначенное время приходили бы в своих галстуках и бросали бы туда своих детей. Впрочем, разве они не делали этого и разве не готовы делать и теперь?
Поправьте свои галстуки, одерните пиджаки, на вас смотрит мой третий глаз!

Если я и пробуждаюсь от опьянения, то только для скорби. Однако, страдание, уже вошедшее в привычку, столь же скучно, как и постоянное опьянение. У опьянения же есть преимущество в отсутствии страдания. Это хорошо понимал Сократ, отец философии.
Философия рождается утром, чтобы к вечеру стать опьянением.