Были гробы нашей истины вкопаны
Под ноги горьковскому босяку.
Но отчего-то не хочется толпами
В шахматный рай ковылять по свистку.

Верить и ждать, если время доверия
Высыпалось и смешалось с песком.
Верить, как верила в гимн пионерия,
В венчик Христа над разбитым виском.

Что мы - в размерах оклада истории -
Реки, березы, поля, васильки...
Кто утверждает, что цели не стоили
Выросшие вместо хлеба штыки!

Горе боящимся. Страх побежденному.
Высохло небо от пролитых слез.
Было, что нас хоронили вагонами...
До Петропавловска - братский погост.

Верить и ждать, как апостолы верили,
Трижды в отчаянье веру предав:
Не в километрах, а в сердце - Империя,
Та, что как вшивник сшивал Ярослав!

Верить и ждать до колодезной зелени,
До ярлыков поминая Орду,
Что васильковая наша Империя
Вписана кровью у нас на роду.

Вот эстетика новокаина -
Область анестезии небес.
Ни отца нет у Бога, ни сына.
Да и был бы - для нас не воскрес.

Это фальши моей литургия
Посыпает словами листы.
Мы умрем, но не станем другими
На исходе еврейской весны.

Номер люкс, где засел прокуратор -
Бесноватого плотника дом.
Ты напьешься когда-нибудь мата
Из безбожных моих аксиом.

Адъютант откровения сгинет,
Как расплавленный сказкой солдат.
Это веры моей литургия
Ковыляет в лирический ад.

Слышишь, на перекрестках цимбалы
Благовестят на бойню царя.
Как меня это все...........!
Все ничтожно, бессмысленно, зря.

Репетирую самоубийство,
Как паяц пародирует стих.
Ты напьешься когда-нибудь истин
Из чернильницы песен моих.

Жевала холсты его плесень,
Как аукционная ржа.
И нежная русская песня
С пластинки лилась дребезжа.

Трагедии были ничтожны.
Комедии были сложны.
Снимал сумасшедший художник
Кольцо с обнаженной жены.

Пропьет его утром с жидами,
А ночью сожжет в КПЗ
Бумажку с эскизом признаний
К зарезанной спьяну Жизель.

Трагедия будет ничтожна.
Финал ее слишком жесток,
Когда осужденный художник
Получит пожизненный срок.

Сожрет его камеры плесень.
И нар прокаженная ржа,
Все той же безумною песней,
Всю жизнь прозвучит дребезжа.

Вот город - младенец с душой старика,
И с выходками ловеласа.
Вот город пуховые прячет бока
В железобетонных каркасах.

Он снится афишам концертных программ,
Грохочущим чешским трамваям,
Жопастым девицам интимных реклам,
Цыганам на Курском вокзале.

На Трубной у ДОТа пивного ларька,
Стоящего меж туалетов,
По поводу цезуры в белых стихах
Бухие дерутся поэты.

У Пресненских бань, где Отари пришит,
Клошаров от вшей отмывают.
Вот город молдавским портвейном першит
И "Шипром", как шлюха, воняет.

Высоцкий торчит на бульваре Страстном,
Разинув луженую глотку,
С гитарой, как баба с цементным веслом,
Подбившим советскую лодку.

Шатается город по дням выходным
С хоругвями и пузырями.
То вдруг Патриаршие крушит пруды,
То с ксивами рожи сверяет.

И рвут его толом в утробе метро,
И мочат в кровавых купелях.
Вот город - прожженная карма миров,
Истлевших в ментовских шинелях.

Вот город - наколка на веках "не спи",
Заплаканная институтка,
Транзитная хата Бутырской тюрьмы,
Сто долларов стойкой валюты.

Обгаженный Пушкин, обсаженный панк,
Рязанский лимитчик Есенин.
Вот город - бензиновый токсикоман
В тяжелом психозе осеннем.

ДК Горбунова - вот город ревет
Чертанова псиное регги.
Георгия Победоносца копье
Торчит в его трепетной вене.

Течет из копья новостроек раствор -
Бараков расселенных глюки.
Вот город одет, как рассеянный вор,
Во фрак и пижамные брюки.

И все же - родня вавилонам другим,
Гниющим на свалке столетий...
Вот город - надежд погребенных олимп,
Алмазный плевок на планете.

Умираем - и ладно... И песни не станут листвой,
Разлетевшейся пылью стихов по дорожным коврам.
Сероглазые тучи, шипя, разлеглись над Москвой,
Как над миром когда-то поддатый возлег Авраам.

Мы, наемники мертвых морей, поклялись берегам
Насвистать наших уличных странствий нескладный мотив.
Да прожорливый город сжевал наших душ чуингам,
Пузыри надувая из тех, кто пытался уйти.

Мы заложники братских могил прокаженных отцов.
Дай нам, Боже, похмелья хлебнуть этих упанишад,
Этих вычурных спичей под жидким осенним свинцом
Ненаглядных старух, навсегда отбывающих в ад.

Дай нам, Боже, журналов с резиновым глянцем девиц!
Чтобы мы, развалившись, как местные Швейки, в траве,
Дули питерский портер и дико глазели на птиц -
На изящно сторчавшихся фрау с манжетов Мане.

Умираем - и ладно... Пускай после нас октябри
Оставляют на лавочках дым сигареты и грусть.
Мы, наемники моря, сидим на никитской мели,
Вздохи каждого дерева зная уже наизусть.

Мы читатели снов, очевидцы скандала химер,
Соучастники страха, разносчики сплетен он-лайн.
Эта ночь на дырявых галерах из СССР
Навсегда уплыла. Уплыла. Уплыла. Уплыла.

До свидания, ночь. До свидания, завтрашний день.
Умираем - и ладно... Фальцетом трещат воробьи
Над последними лужами наших бульварных морей,
Обмелевших от холода первой бульварной любви.

Был гений слаб от выпитых глубин.
Из книги на лицо валились буквы
И дыма сигаретного клубы
Висели, как оплывшей бабы букли.

Строка на строчку лезла второпях,
Как будто пол сюжета перепутав...
Дрожал фужер у гения в руках,
И он ваял поэзию как будто...

Спешила мысль - соседний гастроном
Вершил судьбу регламентом работы.
Короче, ровно в девять - за вином!
Пиджак обвис... и прохудились боты...

Ушла жена... Никто не издает...
Какой Гомер придумал эту муку!
Был гений слаб от выпитой ее,
Предтечами пропущенной по кругу.

И все же нужно подвиг совершить -
Не выйти ни в тираж, ни на работу...
В цитатниках прочитанной душа
Осмысленное вызывает рвоту.

Тысячелетья длящийся роман,
То в камнях, то в стихах, то в Достоевском,
Как сифилитик, выжил из ума,
Свульгарился и стал бульварной пьеской.

И вот теперь у гения в очах
Пылала человечества задача -
Как сотворить, чтобы Вселенной прах
Устойчивой валютой был оплачен.

Мы возвращались налегке:
Ни зла, ни веры, ни надежды.
Заката выцветший багет -
Самоубийственный и нежный.

Рыдали псы. Смеялись львы
На гробовых гранитных тумбах.
Проспектов скрещенные швы
Взрывались розами на клумбах.

Скольженье лиц, смещенье фраз,
Дробленье вечности на граммы.
Мы возвращались, чтобы нас
Сожрали заживо рекламы.

Мы возвращались умирать.
Слепых деревьев гасли свечи
Неслись машины через пасть
В больную печень Междуречья.

Мы возвращались за судьбой,
Чтоб отравить безлюдьем сердце.
Бил мелкий дождь по мостовой.
В аду витрин плясали черти.

Столица мертвых деревень
В пальто бухгалтерского кроя.
Туту божествами правит лень
И театральный труп героя.

Кривой уездный Вавилон,
Стена искусственного плача.
Мы возвращались, чтобы он
Хоть нашей смертью стал богаче.

Приходит время...
Жизни вопреки -
дыхание неведомого мира...
Или сухой камыш большой реки,
Текущей мимо.

Отмели - стихи.

Глубины слов в подошвах пилигрима,
Водовороты лет,
И новый день
окутывает суетной заботой.
Желанье жить,
проснувшаяся тень,
безвременье...
И вновь водовороты!

Дни и губы измазаны в лунной заре.
В переходе на Пушкинской эта заря
Примеряла к глазам своим синий берет
И смеялась, со мной о любви говоря.

С ней смеялся обутый в галоши сержант,
Обирая гонцов, что неслись в «Елисей».
Это было сто тысяч парсеков назад…
Не со мной и не с ней, не со мной и не с ней.

Это, beautiful friend, окончательный end.
Мы взорвались в шарах олимпийской весны,
Надышались лирическим клеем «Момент»
И растаяли в лужах, как снежная сыпь.

И теперь мы сидим на Никитской мели,
И Сантим гасит тощий окурок плевком…
Come together, куда-нибудь, прочь от земли,
За булгаковским счастьем, куда-нибудь, come!

Хоть куда – где зарёй называешься ты,
Где Шмельков глушит в «Лире» медовый лосьон,
Где метут тротуары клешами цветы –
Те, что дети цветов. Пусть во сне. Это сон

Об исчезнувшем мире, о тех островах,
Что разбросаны в архипелаге Тверской.
Пусть мы где-нибудь будем…хотя б на словах –
Это лучше, чем жить с бессловесной тоской.

Запилился винил. Не привыкнуть к CD.
От разжиженной жизни расплылся живот.
Если не удалось умереть к тридцати –
Причисляешься к тем, кто до смерти живёт.

И наследуешь весь обывательский бред:
Имя, паспорт, прописку, работу, семью.
Я смотрю, как на Пушкинской лунной заре
Трёт уборщица губы…Стою и смотрю.

Андрей Ханжин.Литл.
ОТСЮДА